Крупнейший драматург и блестящий поэт испанского Возрождения. Родился в Мадриде в семье ремесленника-золотошвея. Его перу принадлежат более двух тысяч стихотворных пьес, двадцать поэм, новеллы, лирические стихи. Лирическая поэзия Лопе де Вега- одно из значительных явлений в истории ренессансной литературы Европы. В творчестве Лопе де Вега наиболее полно воплотились идеалы Возрождения.
- Любовь - иных даров я не припас...
- Хрустальней, чем ручей сбежавший с гор...
- Сдается мне, что в каменной утробе...
- То ждешь и льнешь, то гонишь и клянешь...
- Должны терпеть матросы в океане...
- Хоть женщин Бог мужчинам дал в награду...
- Лусинда, покормить решив птенца...
- Кто в Аттике отыщет столько меду...
- Увидел Сильвио, зайдя на луг...
- Как счастлив пахарь в урожайный год...
- В том не моя вина – моя беда...
- Разумней тот, кто дал гадюке кров...
- Верни ягненка мне, пастух чужой...
- Амур! Тебе подвластен человек...
- Как дым, фигуру в воздухе почти
- Все тот же берег, те же деревца...
- Вы, ветерки, что миру рассказали...
- Утратить разум, сделаться больным...
- Я кораблей не жду из дальних стран...
=================================
Любовь - иных даров я не припас
для вас, Лусинда; я не ждал годами
иной отрады, кроме встречи с вами,
иного солнца, кроме ваших глаз.
Жить - значит к вам стремиться каждый час,
счастливым быть - вас видеть временами,
поэтом стать - восславить вас стихами,
стать Геростратом - уничтожить вас.
Так пусть возносят вас перо и слово
к высотам, полным дивного сиянья,
где ангелы витают в облаках.
Вблизи великолепия такого
мои печали, песни и страданья
останутся нетленными в веках.
Хрустальней, чем ручей сбежавший с гор
и кружевом сверкающий у ската,
желтей, чем приисков восточных злато,
синей, чем лен, слепящий синью взор,
черней стволов, ценимых с давних пор,
эбеновых, душистей аромата,
которым амбра дивная богата,
красней, чем кошенилевый узор,
лицо и локоны, глаза и брови,
дыхание и губы милой нимфы,
в чьем теле, превратившем сказку в быль,
воссозданы из плоти и из крови
хрустальный блеск и золотые нимбы,
эбен и амбра, лен и кошениль.
Сдается мне, что в каменной утробе
ты выношена – в Сьерре, где дубы
топорщатся, корявы и грубы,
или в альпийском рождена сугробе,
или в гирканской вскормлена чащобе
тигрицей, или - нет страшней судьбы! –
среди пожарищ, воплей и пальбы
зачата на войне в безумной злобе.
Поэтому ты зла и холодна;
посмотришь в ярости – дохнёт могилой,
но улыбнешься – вновь мне жизнь дана.
Я жив – и вижу вновь твой образ милый,
и верю: ты красива и нежна,
и, что ни день, влюбляюсь с новой силой.
То ждешь и льнешь, то гонишь и клянешь,
то чтишь и льстишь, то мстишь и презираешь,
то знать не знаешь, то души не чаешь,
то глаз не сводишь, то не ставишь в грош,
переиначиваешь правду в ложь,
остыв , горишь, прельщая, запрещаешь,
открыв, скрываешь, глядя, ослепляешь,
как лунный диск, уменьшившись, растешь.
Любимого, пора понять бы это,
не подберешь себе по точной мерке –
твоя затея, Сильвия, смешна.
Да или нет? Устал я ждать ответа.
Быстрее прекращая свои проверки,
любовь не в тягость – в радость быть должна.
Должны терпеть матросы в океане
безумство бури, буйных волн игру,
и вдаль смотреть, замерзнув на ветру,
пока земля на проблеснет в тумане.
Должны бойцы терпеть на поле брани
норвежский снег, ливийскую жару.
Должны, вставая рано поутру,
пахать и сеять бедные крестьяне.
Моряк, солдат, бедняк – любой согрет
в скитаниях, в боях, в трудах мечтой
о близком порте, деньгах, урожае.
Но никаких надежд на счастье нет
у слуг, что терпят холода и зной,
бессовестных хозяев ублажая.
Хоть женщин Бог мужчинам дал в награду,
а не для мук, как думает простак,
одним они приносят море благ,
другим же смерть несут, подобно яду,
как небо, что сродни бывает аду,
когда его застелет черный мрак…
Пороки их кляну, но если так,
и совершенства из прославить надо.
Ведь им на свет производить дано
мужчин, хоть ненасытна их утроба,
а в сердце – ангел с чертом заодно.
Прекрасна их любовь, ужасна злоба;
они – вино, что исцеляет, но
порой доводит пьющего до гроба.
Лусинда, покормить решив птенца,
не думала, что тот ее обманет
и выпорхнет из клетки, что поманит
на вольные просторы беглеца.
Пропал птенец! Рыданьям нет конца.
Бедняжка тщетно к небу руки тянет.
Как в снежной белизне гвоздика вянет,
так у нее румянец спал с лица.
«Зачем, - кричит она, - ты от хозяйки
бежишь – чтоб угодить в силок искусный,
чтоб выстрел меткий жизнь твою унес?»
Разжалобившись, с солнечной лужайки
в свою тюрьму вернулся птенчик грустный.
Столь беспредельна сила женских слез!
Кто в Аттике отыщет столько меду,
дубов – в нагорьях, глыб – на берегу,
весной – цветов на бархатном лугу,
тяжелых гроздьев – в дни, когда природу
лелеет осень, в зимнюю погоду –
дождей, гонящих греться к очагу,
каленых стрел, несущих смерть врагу, -
в жестокой Мидии, по небосводу
разбросанных в полночной тишине
бессонных глаз, пронзительных и зорких,
в морях – валов, несущих гибель шхуне,
песка – в ливийском царстве, рыб – на дне
и птиц в дубравах, сколько вздохов горьких
я по Лусинде источаю втуне.
Увидел Сильвио, зайдя на луг:
сплетясь узлом, грызутся две гадюки
и, яростные издавая звуки,
друг другу доставляют много мук.
«Наверное, супруга и супруг, -
решил пастух, - передрались со скуки:
ни вместе жить не могут, ни в разлуке,
их брак уныл и тяжек, как недуг».
И, сострадая двум несчастным гадам,
он так сказал им: «Не могу понять я,
зачем любить, чтобы себя губить,
быть рядом – и травить друг друга ядом,
шепча проклятья, заключать в объятья?..»
И палку взял: «Уж лучше вас прибить».
Как счастлив пахарь в урожайный год,
моряк, к земной причаливший твердыне,
паломник, завершивший путь к святыне,
бедняк, урвавший крохотный доход,
и сочинитель сладкозвучных од
про жизнь в родном крою и на чужбине,
стяжавший лавры, в чьей листве поныне
тоскующая Дафна слезы льет!
Но пахаря, матроса, пилигрима,
страдальца, что с долгами расплатился,
поэта, заслужившего венец,
счастливее влюбленный несравнимо,
который долго ждал, но очутился
в объятиях любимой наконец.
В том не моя вина – моя беда,
что, как бойцы, сошлись в неравной схватке
мой пыл и холод твой; надежды шатки,
что завершится миром их вражда.
Любовь и безразличье – два плода
на дереве одном, и нет разгадки,
как может быть, чтоб горький плод и сладкий
рождали та же почва и вода.
В одном и том же пламени горячем
воск, размягчаясь, плавится, а глина
твердеет, жару противостоя.
И мы не в силах поступать иначе:
в огне, любовь которому причина,
все непреклонней ты, все мягче я.
Разумней тот, кто дал гадюке кров,
кто вверил жизнь волнам и ждет ответа –
как будто их растрогать может это –
у скал немых на свой молящий зов;
кто требует на севере плодов,
в игре – приличий, среди ночи – света,
лекарств – у хворых, у глупцов – совета
и помощи – у греческих богов;
кто без меча погнался за ворами,
кто со слепым о красках спор ведет,
кто выжать из камней вино собрался,
кто ищет в пекле влагу, в море пламя,
в песках цветы, у эфиопов лед –
чем то, кто с тощей женщиной связался.
Верни ягненка мне, пастух чужой,
ведь у тебя и так большое стадо,
а он – моя последняя отрада,
в разлуке с ним я потерял покой.
Не мил ему ошейник золотой,
бубенчик медный – лучше нет наряда;
а нужен выкуп – вот тебе награда:
теленок, будет год ему весной.
Ты доказательств просишь? Вот приметы:
глазенки с поволокой, как спросонок,
шерсть темная, сплошные завитки.
Хозяин – я. Чтобы проверить это,
пусти его – ко мне придет ягненок
и будет соль лизать с моей руки.
Амур! Тебе подвластен человек,
он – жертва гнева твоего слепого:
двум жизням жизнь даря, ты нас сурово
караешь, радостей лишив и нег.
Так служит Трое перебежчик грек,
так лечит и калечит врач больного;
луна растет, но убывает снова –
у золота Мидаса краток век.
Зовут тебя отцом – за то, быть может,
что, как Сатурн, ты ешь своих детей?
Неужто счастье только муки множит?
Не уберечься от твоих затей;
лишь смерть моя, как Геркулес, положит
конец бесстыдной подлости твоей.
Как дым, фигуру в воздухе почти
слепивший – а фигура улетела;
как ветер, что везде шныряет смело,
а сеть расставишь - пустота в сети;
как пыль, что тучей вьется на пути,
но дождь пошел – и тут же пыль осела;
как тень, что похищает форму тела,
но тела нет, и тени не найти, -
так речи женщин – фальшь в любом ответе;
прельстятся чем-нибудь – рассудок вон! –
стыд потеряв, забудут все на свете.
Непостоянство – имя им. Смешон,
кто верит женщине: лишь дым и ветер,
лишь пыль и тлен – то, в чем уверен он.
Все тот же берег, те же деревца
и тот же ключ. Все – так же, как и было,
когда впервые я увидел милой
сиянье глаз и красоту лица.
Течет поток, не знающий конца,
и вот уже в четвертый раз явила
весна свой блеск полянам, и светило
пылает вновь в созвездии Тельца.
Любимая теперь меня не любит…
Но что это? Я вижу гладь равнины
там, где недавно высилась гора.
Не удивительно, что время губит
любовь – ведь даже горные вершины
не те уже сегодня, что вчера.
Вы, ветерки, что миру рассказали,
как горько я страдал, и вы, ручьи,
где слезы замутили блеск струи,
когда я плакал у любви в опале;
лес, эхом вторивший моей печали,
гора, где я метался в забытьи,
река, рыданья несшая мои,
как смертоносный яд, в морские дали,
скажите милой (в том ее вина,
что немота, как тяжкие оковы,
мне сжала горло): день придет, она
за нрав свой непокорный и суровый,
как Дафна, будет в лавр превращена;
и я себе сплету венок лавровый.
Утратить разум, сделаться больным,
живым и мертвым стать одновременно,
хмельным и трезвым, кротким и надменным,
скупым и щедрым, лживым и прямым;
все позабыв, жить именем одним,
быть нежным, грубым, яростным, смиренным,
веселым, грустным, скрытным, откровенным,
ревнивым, безучастным, добрым, злым;
в обман поверив, истины страшиться,
пить горький яд, приняв его за мед,
несчастья ради, счастьем поступиться,
считать блаженством рая адский гнет:
все это значит – в женщину влюбиться,
кто испытал любовь, меня поймет.
Я кораблей не жду из дальних стран,
у неба тихой не прошу погоды,
когда Нептун, мутя трезубцем воды,
вздымает на Бермудах ураган,
и не бросаю в борозду семян,
и не тружусь в поту, лелея всходы,
и, чтоб деньгами запастись на годы,
не собираю подати с крестьян,
а одного хочу, сказать по чести:
жить так, как с тополем живет вьюнок –
прильнув к нему, словно жених к невесте;
о, как я был бы счастлив, если б смог
с тобой, Лусинда, встретить старость вместе
и умереть, когда настанет срок.
